Из воспоминаний о детстве

Иван АРТЕМЬЕВ

ПОМНЮ… БЫЛО…

Помню... Была деревня Романово. Помню крутой круп рыжей лошади. Впереди сидит на телогрейке мой брат: ему хорошо, мягко, он правит лошадью. А я — прямо на её хребте, держусь за него и об одном мечтаю, чтобы быстрее брат меня прокатил — больно же сидеть на костях…

Помню громадное поле с высокой колосящейся пшеницей… Синее небо… Солнцепёк… Дорога песчаная, а на ней — толстая пыль, и жаворонки высоко поют.

Кино в клубе за пять копеек помню (про пограничников). Трамвай помню на Илим-реке. Прохладу и тишину двора и длинный бревенчатый амбар с деревянной крышей, покрытой зеленым мхом. Русскую печку (тёплую!) и шубы на ней помню. Мы — трое братьев — смотрим, как мамки и папки, вся родня и многочисленные гости сидят за большим столом уже пять или семь часов. И почему-то им всё радостнее и радостнее! Дружно поют любимые народные песни, а точнее, горланят. И гармонист был. Помню, плясали: электрические лампочки на длинных шнурах покачивались: «Городские приехали!»

Помню, на второй день заблудился в деревне, где одна улица. У всех — ворота большие и как-то одинаково сделаны. Все серые, и дома похожие. Где тётин Наташин? Искал, искал. Вспомнил! Мы накануне с Вовкой фанерный самолётик над воротами со двора запустили. Он перелетел, а забрать мы его с улицы не забрали. Вот он! В траве лежит. Стало быть, это и есть наш двор. Вошел, мама стоит: «»Нагулялся? Иди обедай».

Что ещё? Улица в лес выходила, а мы в танкистов играли. В конце улицы бревна и брусья лежали, а между ними были пространства. Туда можно было спуститься сверху, а вместо люка приспособили фанерку. Спустимся, закроемся, в щели смотрим, как наш «танк» в лес по улице едет, и рычим. Однажды после короткого, но сильного дождя, я влез в «танк» один. Смотрю в щель и вижу, как из леса, прямо из-под еловых лап стал появляться белоснежный туман. Он клубился и стремительно, но как-то плавно охватил все видимое пространство, стал входить в улицу. Через несколько минут все стало еле узнаваемым, молочно-прозрачным, удивительно необычным. Видимо, это был мой первый урок созерцания живой природы, потому так и врезался в память.

Помню, как став немного постарше, стащил молоко парное у соседки с бочки. В семье у нас появилась малютка, и я ходил к соседке с поллитровой баночкой за свежим коровьим молоком. Она наполняла им и оставляла около ограды, на крышке бочки, как трехлитровые, так и двухлитровые, однолитровые и поллитровые полные банки. Ты подходил, ставил свою такую же пустую, а брал полную. И всегда, когда я нес положенные поллитра для малютки, аромат парного молока, с желтой пенкой, бил в нос, и жажда выпить была так сильна! Но её побеждало понимание того, что всегда порция мала, а есть малютка, которой нужно расти. Но однажды пришла идея — поставить пустую трехлитровую, а полную незаметно унести на чердак бани, разлить там по бутылкам, запечатать их пластмассовыми пробками и спрятать в старом фанерном чемодане, чтобы потом (каждое утро и вечер!), отрезав ломтище белого хлеба, вволю насыщаться. Но идея — одно, а её осуществление — тяжкий момент. Как до-о-олго я шел обычные пятьдесят шагов до соседской бочки! Как я бледнел и трепетал, что вот сейчас кто-нибудь меня увидит! Как я дрожащим голосишкой позвал Вовку, сына соседки и ровесника! Слава Богу, никто на улице не показался! И цель моя была достигнута! Не пойман, блаженствовал два дня подряд, уплетая белый хлеб, запивая его свежайшим молоком. Пил молоко один! Ни с кем не делясь! О, наслаждение! И вид с крыши был изумительный. Внизу лежали соседские огороды, где наливались соком огурцы на грядках и горох в стручках. Была уже высокой картофельная ботва, которая так и манила скрыться в ней ночью двум-трём смелым пострелам перед добычей того, чего и в собственном дворе было предостаточно. Да простят меня соседи (особенно те, кому не достались в тот страшно-блаженный для меня день три литра свеженадоенного молока)! Да простят они меня (как и моих сверстников) за все другие наши «прегрешения»!

Напоследок так и тянет вспомнить нашу кладовку. С поздней осени и до поздней весны она имела обалденный вид. В ней стояли три-четыре бочонка, стянутые обручами и наполненные сигами, ленками, щуками, сорогами. Окуни копченые висели невдалеке от бус сушеных грибов. Были в кладовке тетерева, глухари, зайцы замороженные, а на полках — трехлитровые банки с икрой. Её любили взрослые, а я почему-то нет. Было несколько кастрюль с грибами — груздями и волнушками, стояли в банках маслята маринованные. И когда я рассказываю о моем «убогом» детстве сегодняшним москвичам, они в голос говорят: «Ну, ты, Ваня, фламандской живописи насмотрелся!» «Да, нет!, — говорю, это было».

Помню… Было это в моем детстве, в далекой для москвичей и близкой мне Сибири… Жаль, что уже только было. Но всё же было. Эх! Славная была пора!

Идёт загрузка...

Данную страницу никто не комментировал. Вы можете стать первым.

Ваше имя:
Ваша почта:
	Размер 1 2 3 4 5 6 7
Комментарий:
Введите символы: * Обновить